Каменный маркетинг или каким должен быть Краеведческий музей

«Застывшая музыка» - дежурное прозвище архитектуры. Пожалуй, во времена Гёте, придумавшего эту аллегорию, так и было. Но уже с конца  позапрошлого века, с появлением туризма, архитектура получила весомое право зваться еще и застывшим маркетингом. Архитекторы эпохи технологической революции создавали не просто новые здания – они творили бренды из бетона и стали. Представьте-ка Париж без ажурной башни. Готовы вы будете признать его Парижем? Или Барселону без призрачного собора Гауди… Словом, архитектор может усилить капитализацию собирательного городского образа, подогреть туристическую индустрию и даже радикально изменить негласный статус города или коллективную самооценку горожан. Он не просто творец, он еще и брендмейкер. Впрочем, эта переосмысленная роль отнюдь не безмятежна. 

*Справка ДК:

Тоскин Евгений Геннадьевич

Родился в 1966 году в Казахстане. В 1992 году окончил Новосибирский архитектурный институт. С 1993 по 2001 год являлся главным архитектором Бийска. Затем создал собственную персональную творческую мастерскую (ООО "Архитектурная мастерская Тоскина" - "АМТ-проект"), которой руководит по настоящее время. Лауреат премии "Золотая капитель" (1999, 2003, 2007 гг.), лауреат премии Демидовского фонда (1997). Лауреат премии Алтайского края в номинации "Архитектура", член Союза архитекторов России, советник Российской академии архитектуры и строительных наук. На счету Евгения Тоскина и его коллег- возрождение Алтайской краевой филармонии, драматических театров в Бийске, Горно-Алтайске, Барнауле, Новокузнецке.  Студия "АМТ-проект" – обладатель четырех наград архитектурного фестиваля «Золотая Капитель».

Евгений Тоскин:

- Музеем «Принцессы Укока» мы занимались с 2003 года. Первоначально планировалось просто сделать пристройку к существуюшему зданию – просто чтобы разместить ту самую «Принцессу Укока», возвращенную из Новосибирска. Это был запрос на сугубо утилитарное здание в 500 квадратных метров, без особой имиджевой миссии.  

Но тогдашний директор музея Римма Еркинова убедила власти, что обретение исторической реликвии такой ценности  поднимает на новый уровень и город, и музей. И нужна не местечковая пристройка, а музейный комплекс нового статуса. В пору, когда обсуждалась эта идея, президентом Республики Алтай был Михаил Иванович Лапшин. Поскольку Лапшин –  человек российского масштаба и контекста, он быстро понял, что здание имеет перспективы стать знаковым, что судьба дала городу шанс, олицетворенный Кадин. У целого региона появилась своя легенда, своя достопримечательность.   

Создание достопримечательностей – это нормальная практика регионального маркетинга – и Англия, и глубинная Америка этим профессионально занимаются уже века полтора, в буквальном смысле изобретая достопримечательности на пустом месте, «уплотняя» самые зыбкие легенды. А тут не пришлось ничего изобретать, ничего придумывать – сама история предоставила месту его легенду, его талисман. И Лапшин потенциал этого дара веков оценил очень точно. Причем, скептики говорили: «Ну, зачем такой большой?! Полтысячи квадратов вполне хватит». Лапшин же возражал так: «Если вы хотите, чтоб Горно-Алтайск действительно выглядел столицей субъекта федерации, городу нужны свои столичные достопримечательности, объекты, по которым его узнают». Национальный музей или, как его нарекла молва, «дом принцессы Кадын» - бренд, градообразующий по исходному замыслу.

Справка ДК:

Принцесса Кадын - хорошо сохранившаяся мумия знатной молодой женщины, найденная в 1993 году на территории Республики Алтай (плато Укок) при исследовании уникальных комплексов пазырыкской культуры VI-III веков до нашей эры. До возвращения в Горно-Алтайск хранилась в Новосибирске, экспонировалась в выставочном зале Института археологии и этнографии Сибирского отделения РАН.

То есть, замысел стал достаточно масштабным. И Фортуна словно оценила эту смелость: вскоре к проекту подключился «Газпром»  – партнер, для которого такая столичная грандиозность была, можно сказать, родной эстетикой. «Газпром» тянет через Республику Алтай газопровод в Китай, трасса затрагивает, в том числе, и плато Укок. И потому, в рамках компенсации ущерба природным ресурсам республики концерн вкладывает в регион значительные компенсационные инвестиции.

В общем, правительство Бердникова деликатно обратило газпромовское внимание на музей. Концерн идею оценил и проект обрел крепкие финансовые «мышцы» – было  вложено 750 миллионов рублей (20 миллионов евро). А наши вложения – десять лет работы. В биографии нашей студии это даже не страница, а несколько глав.  Правда, хэппи-энд получился каким-то условным и скомканным.

Архитектурный замысел не удалось воплотить полностью?

- Нет, с воплощением, со строительной реализацией как раз все в порядке. Это довольно редкий для сибирской архитектурной практики случай, когда здание рождается таким, каким было задумано – без упрощений, без замен эффектных материалов на дешевые, без присказки «Ладно, так запустим, а потом доделаем». Если оценивать это здание как компонент «открыточного ландшафта,  то оно очень даже удалось – хорошие материалы, отличная подсветка. Газпромовцы очень помогли с воплощением, все получилось реально по столичному. Но если оценивать постройку как музей – в его титульной, собственно говоря, роли – то ту, увы, финал совсем другой. Наполнение, экспозиция – это, увы, на «тройку».

-А принцесса? Она же «гвоздь программы».

-Да, безусловно. Но она же и основа ценностно-эстетической шкалы. В соседстве с этим сенсационным экспонатом особенно заметен провинциальный уровень остальной экспозиции. Да, музей-красавец. Да, «Дом Кадин». Но все остальное – на уровне заштатного краеведческого музея. Причем, краеведческие-то музеи тоже разными бывают. Тут, увы, получился, самый стереотипный – из тех, где туристам скучно, куда школьников водят принудительно.

Все мы видели подобные музеи, их множество. И горно-алтайский Национальный музей, при всех своих масштабах и внешней презентабельности, фактически свалился в эту массу. Трудно же быть изюминкой, упав в мешок изюма.  Хотя полпред, приезжая заранее, два-три месяца до сдачи музея под монтаж экспозиции предупреждал: мол, хорошо бы сделать экспозицию, достойную архитектуры, намекал на риск местечковости, уже ощущал этот риск. То есть, Толоконский потенциал музея в контексте регионального маркетинга видел отлично, хотя был гостем.

Но все пошло по сценарию «Мы тут сами умеем». Римму Еркинову, кандидата искусствоведения, попросили из директоров и стали компоновать музей с позиций «крепких хозяйственников». Причем, нас с объекта попросили с холодной вежливостью – мол, спроектировали и отваливайте. То есть, принцип авторского надзора был скомкан и отброшен за ненадобностью.

Разработка экспозиционной концепции не входит в пакет работы архитектора. Но любой ответственный архитектор, проектируя здание, не может игнорировать его функциональную динамику. Так и мы заложили основные постулаты – базовые тематические блоки, визуальные и цветовые пятна экспозиции, динамическую схему здания – зрительскую прогулку по кольцу, визуально-цветовые пятна. То есть, мы спроектировали не только архитектурный образ здания, но и его функционально-динамический портрет…

*Справка ДК

В истории отечественной архитектуры самым ярким примером функционально-динамической проработки проекта можно считать знаменитый «Детский мир» на Лубянке – детище архитектора Алексея Душкина.   Душкин не просто спроектировал торговое здание уровня передовых американских универмагов, но и просчитал всю его «биологию»: локализацию и взаимную пропорцию товарных групп, сюжеты и векторы покупательского движения, визуальные акценты отделов и секций. Душкин прописал  даже типажный ряд манекенов в фасадных витринах – сколько среди них должно быть «младенцев» и «дошкольников», сколько «октябрят» и «пионеров», настоял на включение в витринные сюжеты «мам» и «пап». Вообще-то, взрослые персонажи были абсолютно не нужны витринам детского универмага с точки зрения формальной товарной логики. Но зато они были необходимы идеологически – для создания  образа идеального советского детства, где уже нет полвоенного сиротства. Неудивительно, что универмаг, столь насыщенный акцентами и культурными кодами, стал легендарным буквально в первые месяцы после открытия. Конечно, уже через несколько лет после стартового 1957-го отточенный  Душкиным образ расшатался под напором реалий проблемной советской совторговли, но эффектной инерции хватило надолго.    

- Но, видимо, функционально-динамическое решение – это для нового руководства мелочь и ненужная заумь – сетует Евгений Тоскин. – Потому нас «попросили на выход» даже без особого церемониала. Мол, нечего умничать, мы все сами умеем, мы тутотшние.  Ладно, в этом тоже может быть логика. Но вся ирония в том, что принцип «Нам виднее» не воплотился. Воплотился принцип троечника: «Ну, так получилось. Я старался, правда-правда».

Даже экспозиционные форматы, титульные для краеведческих музеев, были воплощены неряшливо. Возьмем  характерный экспозиционный формат любого регионального музея – реконструкция. Например, в экспонате «Тюркский воин» все компоненты должны быть исторически достоверны – одежда, обувь, оружие, пластика самой фигуры. Тюркский воин не может быть нордическим серийным манекеном для универмага. А в горно-алтайском музее персонажи реконструкций, увы, именно такие – наспех одетые пластмассовые истуканы, штамповка для магазинов. В разрез с исторической правдой и логикой. Зато нарядненько, наверное.  

Или возьмём архитектурный экспонат – алтайский аил. Который по нашему замыслу должен был стоять в музее. Но изготовление аила доверили кому-то с «творческим подходом». В результате получился вигвам. Индейский вигвам. И любой неискушенный гость имеет полное право на восклицание: «О! Да у вас тут индейцы жили!». А посетитель искушенный поднимет на смех. И такие, смею уверить, будут. Потому что своим базовым экспонатом музей запросил у научного сообщества мощный аванс. Ради «барышни» туда будут ехать весомые специалисты со всего мира. А приехав, будут впадать в ступор от того, в какой контекст помещена знаменитая мумия.

А вот, к примеру, изба староверов. Вся в резьбе, вся узорчатая. Ну не водилось у русских староверов пряничных домиков! Ни-ког-да!  Они были крайне сдержаны в декорировании жилищ. Но истина, видимо, скучна. Потому избу решили сделать максимально нарядной, «шоб бохато было». Такой диснейлендовский подход, ориентированный на бронебойный внешний эффект. Это вдвойне обидно, поскольку архитектурную деталировку нам удалось отстоять по максимуму – и медную кровлю, и  материал облицовки. В архитектуре не было никаких уступок ни упрощенчеству, ни вульгарной, «самоварной» красивости. Это сработал нынешний принцип реализации архитектуры – все эти внутренние тендеры, суб-тендеры, множественные подряды. Вывихнутая логика, которая потом становится такой же вывихнутой материей.  Образно говоря, это такие коллективные роды одного младенца. Конечности рожает гражданка Иванова, голову рожает гражданка Петрова, внутренние органы -  Сидорова. А потом, то, что родили эти гражданки, мы назовем единым ребенком и попытаемся как-то собрать в общую композицию. Вот как-то так получается… 

И то, что это именно вывих, подтверждается остальной нашей практикой. Например, опытом нашей работы с театральными зданиями Новокузнецка и Барнаула. В обоих городах – очень четкая партнерская работа, хороший коллегиальный дух безо всякий местечковых «зависте-ревностей». Чертежи буквально из рук рвут! Тот же Барнаульский краевой театр драмы было приятно реконструировать. В 70-х были сильные архитекторы, которым сковывала руки тогдашняя скудость палитры материалов и технологий. Можно сказать, мы «довоплотили» многие из идей, которые невозможно было идеально исполнить в материалах и технологиях начала 70-х. В итоге город вместо старомодного здания получил еще одну  архитектурную визитку.

- Как в Новосибирске рождаются новые архитектурные бренды? Точнее, здания, претендующие на этот статус… 

- Пока, увы, на горно-алтайский манер. При том, что мы, студия «АМТ-проект», рекордсмены Сибири по числу «Золотых капителей» (у нас их четыре), в самом Новосибирске у нас нет еще воплощенных объектов. Все в работе. И работа этак как борьба, наперекор обстоятельствам. Причем, обстоятельства эти формирует вовсе не судьба-злодейка, а профессиональные производители благих помыслов.

Например, в Новосибирске тендерная практика оказалась тем благим намерением, которое вымостило дорогу в ад. Тендер, главным аргументом которого стало удешевление, привел к люмпенизации строительства.  Участник, предложивший минимальный срок строительства и минимальную стоимость, получает наибольшее количество баллов. То есть, обещание построить за день и за рубль – заведомо выигрышно, если говорить образно. В реальности это приводит к глобальной коррупции и технологическому разложению.

- Но ведь тендер как идея апеллирует к объективности. Сумма баллов, всё такое…

- Вот в этих деталях и таится подвох. Одно дело – балл. Другое – его зачетная ценность. Вот, к примеру,  критерии оценки заявок на участие конкурсе. Цена государственного контракта – 40%, квалификация участника конкурса – 20%, срок выполнения работ – 40%. В процентах – вес зачетных критериев. Максимально каждый из критериев оценивается в сто баллов, но аргументационный вес этих ста баллов потом такой – от 20 до 40 процентов.

 

Например, если у тебя, как у строителя, супер-квалификация, и ты получишь за неё сто баллов, эти сто баллов в общей аргументационной обойме будут весить всего 20 процентов. И твой соперник по тендеру может «сжечь» все твои баллы зачетными параметрами «цена» и «срок». То есть, соискатель, «уронивший» цену, легко выигрывает тендер, а там хоть трава не расти.

Так получилось, например, с реконструкцией театра «Старый дом».   А потом оказалось, что проработать документацию для такого объекта за заявленные деньги невозможно. Министерство промышленности и торговли обязали проводить все конкурсы. Ну, они и проводят как могут. Потому в число соискателей попадают вместе с нами компании, имеющие только опыт возведения крутого катка в Карасуке. Конечно, после катка театр музыкальной комедии – это очень круто. Но только для соискателя.  И опять здание становится «ребенком нескольких рожениц».

 

Например, был конкурс на филармонию: филармония отдельно, интерьеры отдельно. Выигрываем конкурс на реконструкцию театра «Старый дом». Нам говорят: архитектурная часть проекта – ваша, на остальное еще кого-нибудь позовем. Хотя в Гражданском кодексе, в части четвертой четко сказано, что архитектор отвечает от начала и до конца за реализацию своего проекта.

Практики защиты авторских прав в архитектуре очень мало, а за Уралом ее нет вообще. При реализации часто исчезают парковки, целые элементы силуэта. На главного архитектора нет смысла пенять – законодательство не оставило ему никаких реальных рычагов воздействия на застройщика. Единственный реальный путь – через авторское право. А значит, через судебную практику.

Но архитекторы судебной практики боятся – нет еще в нашей профессиональной среде такого опыта. То ли от робости и неверия, то ли от гуманитарного чистоплюйства, от интеллигентского страха прослыть сутяжником – трудно судить, отчего именно.  Коммерческие дизайнеры, разрабатывающие логотипы, визуализацию упаковок в том плане гораздо более подкованы. И, к слову, правовая база в их профессиональной сфере уже реально проработана – оточена реальными делами, исками, прецедентами. Создатели и культиваторы торговых марок уже умеют защищать свое творчество. А нам, создающим «каменные бренды» городов и регионов, этому только предстоит учиться.   

 

Игорь Смольников