Новосибирский «Первый театр» в мае представил постановку «Залипшие» по пьесе рязанского драматурга и сценариста Игоря Витренко. Автор порассуждал на болезненную тему цифровизации.
Как смартфоны завладели нашим вниманием, моторикой, умами, как они стали не только внедряться в наши привычки, но формировать их и как стали диктовать свои условия? Или все не так жутко, и пока это больше мы владеем смартфонами, нежели они — нами?
«Деловой квартал» поговорил с Игорем Витренко о том, как родилась пьеса; о герое, решившем навсегда отказаться от смартфона и окончательно потерявшем связь с реальностью (впрочем, потерял ли он эту связь — решат зрители спектакля). А также о том, как в 21 веке себя чувствуют человек и культура и как они взаимодействуют.
Как родились «Залипшие»?
— Они родились на проекте «Дисциплина» театра «Старый дом». Наш куратор Родион Белецкий дал задание — подумать, о чем мы хотели бы рассказать сейчас. Я вспомнил ситуацию: однажды я установил на телефон приложение, которое следит, что человек делает в смартфоне, куда заходит, на что конкретно и сколько времени тратит. Пару дней я с этим приложением походил и снес, потому что цифры были ужасающими. Я стал размышлять: а что, если человек решит отказаться от смартфона вообще? Мне показалось, что это забавно. И я придумал свой сюжет.
Сейчас у нас есть отличный шанс откатиться в почти беЗцифровую реальность... Какой вы видите такую реальность?
— Наверное, будет очень тяжело, потому что сейчас смартфон — это уже привычка. Он все-таки очень помогает по жизни. Например, я там ставлю себе напоминания, пишу расписание на день, потому что держать все в голове я и не хочу, и не могу. Конечно, приложение можно заменить ежедневником, но приложение удобнее — оно сигнализирует, и ты вспоминаешь: что-то нужно сделать. Или, например, я регулярно работаю в соавторстве с людьми из других городов, и мы можем быть, когда нужно, в одном пространстве, находясь далеко друг от друга. И это тоже цифровая реальность. Я не знаю, как без нее жить. Конечно, если что, мы как-то приловчимся. У меня последние три месяца в голове крутятся строчки Егора Летова: «Человечеству гибель не грозит — человек привыкает ко всему». Поэтому, конечно, привыкнем. Но вопрос — нужно ли? Не знаю, не уверен.
Разумеется, пребывание в виртуальном мире влияет на наше сознание в том числе негативно, но у каждой монеты есть две стороны.
Да, в описании спектакля как раз сказано, что авторы задают себе вопрос: смартфоны — это зло? Из самого спектакля можно сделать разные выводы. Вы уже сказали, что смартфоны — это польза, но в то же время и вред. А как вы думаете, по большому счету, не сами смартфоны, а то, какую они развили в нас культуру общения, культуру потребления информации, — это зло или нет?
— Герой в пьесе говорит, что ножом можно убить, а можно порезать хлеб. С технологиями — то же самое: в них есть огромный плюс, есть и минус. Это просто часть развития человечества. По крайней мере, я в этом вижу просто развитие. Конечно, смартфоны дико отвлекают. Когда писал «Залипших», я смотрел разные исследования. Например, посадили три группы людей с плюс-минус одинаковым интеллектом решать одинаковые задачи. Только у одних смартфон лежал на столе, у других — в кармане, у третьих его не было вообще. И именно третьи решили задачи лучше, чем вторые, и тем более — чем первые. То есть смартфон, даже когда просто лежит перед нами, даже если выключен звук и приложения, уже отвлекает.
С другой стороны, те же исследования говорят и о зависимости от смартфона — когда его рядом нет, люди нервничают (вдруг кто-то позвонит, вдруг что-то срочное), и отвлекаются на эти мысли еще больше…Удивительно, что в этом исследовании те, у кого смартфона не было рядом, решили задачи лучше.
— Просто была сосредоточенность на конкретной задаче, ничего не отвлекало. Когда у меня во время работы рядом лежит смартфон, мне, конечно, хочется бросить к черту все и нырнуть в соцсети — это же прикольнее, чем работать. И только какая-то осознанность помогает этого не делать. Если мне срочно нужно придумать какую-то сцену, я ухожу на улицу, гуляю, собираюсь с мыслями и никогда не беру с собой смартфон. Придумываю, возвращаюсь домой, пишу. Телефон — в другой комнате.
Вы говорили о том, что режиссер спектакля Павел Южаков переосмыслил вашу пьесу. В чем отличия от вашего варианта?
— Павел, по большому счету, изменил финал, и по факту получилось изменение сюжета. В пьесе — хэппи-энд-хэппи-энд, а в спектакле «Первого театра» совсем не он. И я к этому переосмыслению отношусь прекрасно, потому что считаю, что автор пишет свою историю, а режиссер создает свою. Хорошо, что я дал Павлу Южакову повод поставить свою историю. Очень классно получилось. У меня все хорошо заканчивается: жена героя возвращается, со своим учеником он мирится, у него начинается какой-то новый движ. Он возвращается к смартфону, но не так глубоко в него погружается, как будто он немного осознал свою жизнь.
Мне кажется, что в спектакле примерно такая мысль и выражена…
— Мне так не кажется. Судя по последней сцене — герой ныряет в виртуальную реальность с головой. Я так понял, что он полностью погружается в общение с виртуальными людьми, виртуальным «я» и так далее.
А я увидела так: все, что разрушилось из-за его эксперимента, дало ему понять, что, в общем-то, зачем выпендриваться и пытаться противостоять времени — время сейчас такое, мы живем в смартфонах, это неизбежно. Поэтому он и возвращается к смартфону.
— Но он же общается не с настоящей женой, а с пиксельной, для меня это полное погружение в цифровую жизнь. Как на самом деле задумал Павел — это нужно спросить у него и у артистов. Я считываю так, что герой отказывается от реальности совсем.
Значит, у Павла все получилось, раз у двух зрителей — разное восприятие. А как вы считаете, текст и спектакль могут жить вообще две самостоятельных жизни? Вы говорили в одном из интервью, что не боретесь за близость к тексту.
— Да, я не борюсь за близость к тексту, но мне кажется, что жить абсолютно разными жизнями пьеса и спектакль не могут. Другое дело — что в тексте может быть заложено несколько трактовок. К чему я и сам стремлюсь. Не всегда получается, но я стремлюсь. Прекрасный пример — «Чайка» Чехова. Есть Костя Треплев, про которого не до конца понятно, он талантливый, гениальный или «нет никто и звать никак». Это заложено автором, и это дает возможность разных трактовок режиссеру. Поэтому спектакли могут (и должны быть) непохожи друг на друга. Но театру, мне кажется, все же надо отталкиваться от текста. Другое дело — что с идеями автора можно играть. Но когда режиссер решает: «А наплюю-ка я на драматурга, сделаю-ка я совсем по-другому, не так, как написали Шекспир, Островский, Чехов», — тогда, если текст хороший, он начинает сопротивляться. Но если режиссер конгениален тексту, то все окей — он может опровергнуть идею автора, поспорить с ней. Но чаще всего этого не происходит. Хорошо сказала московский драматург Анна Гейжан: если изменения в тексте идут на пользу спектаклю, то пусть будут, а если нет, то не нужно никаких изменений.
А вы как-то участвуете в подборе актеров, в процессе постановки спектакля?
— Нет, вообще никак. Подбор актеров не моя задача, это другая сфера, в которой я мало что понимаю. Когда я увидел страницу «Залипших» на сайте «Первого театра», лица актеров, то подумал: «Круто — по внешнему образу попадание абсолютное». Когда посмотрел спектакль, понял, что попадание не только внешнее. Очень хорошая работа. И за нее отвечает режиссер, мое дело — текст, мое дело — рассказать историю, придумать клевых героев, а лезть в чужую работу я не люблю, я себя режиссером не ощущаю, и незачем мне этим заниматься.
Драматург — это часть такого мира, которому в России всегда жилось не суперлегко. Сейчас снова наступили времена, когда цензура, уже не стесняясь, просачивается во все сферы культуры. Однако кажется, что драматургия и театр пока еще остаются таким местом, где можно высказаться. Или там уже тоже мало места?
— Мне кажется, даже в самые адовые времена была возможность создавать что-то честное. Вопрос только — насколько не эзоповым языком приходилось говорить… Но у меня на самом деле очень лайтовые пьесы, я же не Салтыков-Щедрин, не пишу «Историю одного города». Я — про людей, без социалки и политики. Не потому, что я боюсь, мне просто интересны люди с их бытовыми проблемами. Поэтому я про них и пишу. Могут быть, конечно, внутри текстов какие-то актуальные моменты, но сказать, что это руководящая линия моего творчества, нельзя. Мне интересны быт, любовь, тема отцов и детей. Другое дело, что отцы и дети могут, условно говоря, прийти к теме, когда отец говорит: «Крым — наш», а сын говорит, что Крым не наш. Это интересный конфликт, но руководствуюсь я все равно не политикой, а чем-то простым, общечеловеческим. А то, что в целом стало сложнее и в литературе, и в театре — это да, но здесь я сужу не по себе, у меня все более или менее спокойно. Но я смотрю на других авторов, для которых важны какие-то социальные или политические высказывания — им трудно.
Ну сейчас мы живем в такое время, когда цензура начинает вести себя нелогично и забривать что-то просто «на всякий случай», даже если это бытовые темы, тем более, наш быт за последние три месяца превратился в разговоры о политике, в ссоры на эти темы и так далее. И обходить это, даже в бытовых текстах, станет уже трудно.
— Да, конечно. Важно думать о социально-политических проблемах, и я о них думаю, но не через творчество. Конечно, социалочка в моих текстах есть, но все равно отношения между людьми — на первом плане.
Наверное, прелесть сложных времен в том, что рождаются разные способы высказываний.
— Наверное, да, но я бы хотел, чтобы это рождалось не в сложные времена, да и впрямую говорить все-таки интереснее, чем эзоповым языком. Драматургам еще как-то попроще, но, когда речь о публицистике, эзопов язык совсем не к месту.
Для таких случаев и вовсе существует немое искусство. А можно создать пьесу без слов?
— Такие пьесы даже есть. Например, у Беккета. Но если бы передо мной стояла подобная задача, я бы, наверное, писал текст в плотном сотрудничестве с режиссером, потому что это не пьеса даже, а сценарий для какой-то конкретной постановки. Так работают, например, мимы — есть целые мим-спектакли. Но мне нравится говорить, и желательно — напрямую.
Сейчас очень актуальна тема отъезда людей культуры из страны или просто из своих городов в столицы. Вы живете и работаете в Рязани и не собираетесь уезжать. Это принципиальная позиция — «где родился, там и пригодился»? Или, например, вы хотите развивать именно местную культуру?
— Мне, по большому счету, не сильно принципиально, где находиться. Я люблю Рязань, у меня здесь живет сын, мне важно с ним быть, поэтому я не представляю себе отъезд отсюда. Но у меня нет принципиальной привязки к городу. Что касается стремления развивать именно местную культуру, то тоже не скажу, что я всерьез думал в этом направлении. Например, Уральская школа драматургии в очень многих пьесах говорит конкретно про Екатеринбург — ты читаешь и видишь маркеры города, топографические и прочие. И это круто. У меня такого нет. Хотя я думаю, что надо бы, наверное, написать пьесу про Рязань. А назвать меня двигателем местной культуры, наверное, нельзя. Потому что я просто пишу, ничего другого не делаю. Пишу, потому что это мое. Если это полезно здесь, то я рад, но у меня нет конкретной цели поднимать именно рязанскую культуру. Я не хочу уезжать отсюда, я бы очень хотел какого-то развития здесь, и был бы рад, если бы тут сформировалась местная школа драматургии или какая-то творческая коалиция, но я по природе своей не организатор, поэтому не думаю в этом направлении.
А вообще, как вы считаете, культура сейчас спасает или уже не очень? Вообще, кажется, что для человека это один из самых мощных способов спасения — эмоционального, психологического, ментального.
— Павел Южаков в прошлогоднем интервью вашему изданию сказал: «Театр не спасет от бандита, но он может сделать так, чтобы этот бандит не вырос». Это прекрасное высказывание, оно очень точно отражает роль культуры. Вся культура с ее гуманизмом, я думаю, действительно позволит кому-то не стать бандитом, и в этом, конечно, есть некоторое спасение. Но это невозможно просчитать — мы не знаем, какой процент людей, условно говоря, спасся культурой. Да, есть истории, как, например, у Артура Смольянинова* — до знакомства с профессией это был гоповатый парень, а теперь артист. Но невозможно ничего просчитать точно. Не знаю, насколько, например, культура спасла меня. Если ставить вопрос, важна ли она? Безусловно важна. Нужно ли ей сейчас продолжать заниматься, несмотря ни на что? Конечно, нужно. Но и каждый человек тоже для себя делает выбор: можно ходить в ужасе от того, что происходит вокруг, но что это даст? Я не уверен, что это приведет к большему изменению, чем если я что-то создам. Вот сейчас, например, я пишу пьесу про буллинг — мне кажется, это гораздо лучше и полезнее, чем если я буду просто сидеть и страдать. Потому что в перспективе эта пьеса, может быть, даст возможность хотя бы одному человеку что-то важное для себя понять. По-моему, Анатолий Эфрос говорил: если после спектакля хоть один зритель что-то для себя осознал, то спектакль прошел не зря.
Читайте также: «Сделать идею лузерства легитимной». Новосибирский театр представил новый взгляд на успех
* - выполняет функции иностранного агента